Идеологический аспект общественного сознания современной России

Аннотация: в данной статье всесторонне рассматривается масштабная на сегодняшний день трансдисциплинарная проблема личностной, социально-политической, исторической, этнокультурной и религиозной идентичности россиян, которая имеет вид неоднородной мировоззренческой матрицы. Актуальность вопроса обусловлена, прежде всего, мультикультурализмом российского общества, где основополагающая роль отводится традициям и обычаям, нередко вступающим в противоречие между собой. Кроме того, с точки зрения социальной философии идеология выступает закономерным результатом познавательной деятельности субъекта, чей эпистемологический статус в современных условиях подвергается размыванию границ.
Ключевые слова: генезис, деструктивность, идеология, сознание, медиакультура, политическая активность, правовое сознание.
IDEOLOGICAL ASPECT OF PUBLIC CONSCIOUSNESS OF MODERN RUSSIA
Abstract. This article comprehensively examines the widescale transdisciplinary problem of the personal, socio-political, historical, ethnocultural and religious identity of Russians, which has the form of a heterogeneous worldview matrix. The relevance of the issue is due primarily to the multiculturalism of Russian society, where the fundamental role is given to traditions and customs, which often contradict each other. Moreover, in terms of social philosophy, ideology is a logical result of the cognitive activity of the subject, whose epistemological status in modern conditions is subject to blurring of borders.
Key words: genesis, destructiveness, ideology, consciousness, media culture, political activity, legal consciousness.
В силу своего уникального географического положения Россия является необъятным концептуальным полем, где воплощаются абсолютно разные взгляды на мир и систему взаимоотношений в нем. Отечественная философия и художественная литература начала прошлого столетия подчеркнули все достоинства и недостатки русского характера, благодаря которым оформились новые представления о человеческих идеалах. Наряду с хвалебными одами мужественности и бесстрашию русского народа мы встречаем бердяевскую концепцию противоречивости его духа, склонного к постоянным метаниям и терзаниям на пути к «саморазрушению и самосожиганию» [1; С. 8], выходу за пределы своей самости. Несмотря на то, что Конституция РФ указывает на невозможность установления какой-либо конкретной идеологии в качестве государственной, регулярные отсылки к традиционным христианским ценностям неизменно присутствуют внутри современного политического дискурса. В основном, акцент смещается к проблеме сохранения исторической памяти россиян и старательного ограждения от вольных интерпретаций, поскольку подавляющее большинство организующих ее событий — это коллективный травматический опыт.
Исходя из положения о том, что травма как культурный концепт реализует себя преимущественно в символической форме, мы приходим к истолкованию языка как медиума переосмысленного посттравматического состояния. Современный российский филолог Г. Ч. Гусейнов (род. 1953) настаивает на том, что по мере отдаления общества от произошедшего в глобальных масштабах потрясения травма превращается всего лишь в элемент «обыденного повседневного речевого опыта» [4; С. 132]. В частности, имеется в виду, что лишь сам свидетель травматического опыта является его непосредственным участником и носителем памяти о нем — остальные поколения, которые знают об этом опыте из различных источников, средств массовой коммуникации, существенно искажающих реальность, превращают травму и ее памятное переживание в симулякр. Примечательно, что и сама история истолковывается французским постмодернистом Ж. Бодрийяром (1929–2007) как симулякр, в который она трансформируется по мере угасания каждого отдельного эпизода: «История, которую нам сегодня „возвратили“, связана с „историческим реальным“ не больше, чем неофигуративизм в живописи связан с классическим изображением реального» [2; С. 65].
Однако, мы имеем дело не с временной адаптацией общества к событиям, а именно с симуляцией, усиливающей эффект имитации — веры в то, что сами являемся непосредственными носителями исторической травмы: «…Притворство, или диссимуляция, оставляет нетронутым принцип реальности: различие всегда явно, оно не замаскировано. Симуляция же ставит под сомнение различие между „истинным“ и „ложным“, между „реальным“ и „воображаемым“» [2; С. 8]. Помимо прочего, притворство оставляет нетронутой личностную и социальную идентичность, которая никуда не пропадает даже при попытке создать видимость культурного сопереживания посттравматического опыта, так же, как волк в шкуре овцы никогда не будет отражать истинную сущность внешнего облика: «…европейцу можно назвать себя папуасом, но вряд ли с этим согласятся окружающие европейцы, если кандидат в папуасы не владеет языком и не входит в папуасский социум, а во-вторых, если этот социум не принимает европейца за своего, даже если он ходит в набедренной повязке, а не в штанах» [3; С

. 36]. Прежде всего, это касается тех, кто в преддверии торжественного праздника Дня Победы украшает автомобили слоганами «Можем повторить» и «На Берлин», а на сам парад надевают военную форму, которая является частью инсценировки, но уже не медиатором травматической для участников боевых действий памяти.
Иными словами, идеология, в современном понимании, — это миф, по-прежнему репрезентируемый в яркой символической форме и зачастую не соответствующий действительности. Ко всему прочему, это еще и один из самых продаваемых и потребляемых продуктов, с помощью которого человек ощущает свою причастность к сакральной идее или цели планетарного масштаба. Важнейшая роль в этом мифе отводится политическому лидеру, задача которого сводится к эффектной рекламе своего товара: синтетического образования переработанных предыдущих исторических сценариев и архетипических образов, внушающих человеку надежду на светлое будущее. Соответственно, с точки зрения философии, идеология на выходе становится спекулятивным знанием, основанным на способности лидера убеждать: «Суть господина подобна ветру, а суть простых людей подобна траве. И когда ветер веет над травой, она не может выбирать, а наклоняется» [12; С. 68]. В свою очередь, послушный гражданин, как и в далеком прошлом, приносит свое настоящее в жертву будущему, за которое борется уже самостоятельно, намереваясь выбраться из хаоса истории, представленного диалектикой сущего и должного. Особенно травматическим в данном отношении стал для россиянина период, обозначенный развалом СССР: с целью предельно обобщить все происходившие в последнее десятилетие XX века негативные трансформации российской политики и истории, популярный русский писатель М. И. Веллер (род. 1948) предложил полюбившийся многим термин «лихие девяностые», ассоциируемый с повальной вестернизацией в культуре, разгулом организованной преступности и сексуальной революцией на улицах городов.
Можно быть абсолютно уверенным в том, что в каждой полноценной семье старшее поколение живет иллюзиями прошлого счастливого, по их мнению, времени, которое застали при СССР: разумеется, им свойственно проецировать в современный просветительский дискурс те правила и устои, которые котировались на экваторе прошлого века. Зачастую «подрастающее племя» критикуется старшими и воспринимается с исключительно негативной стороны, как в свое время герой Базарова, которого автор наделил взглядами естествоиспытателя, любовью к труду и прикладным наукам, огромной силой воли и способностью оказывать влияние на окружающих. Критический взгляд на идеологию, как правило, обнажает ее недостатки, центральное место среди которых занимает тенденция, описанная философом М. Мамардашвили (1930–1990): «…всякая идеология доходит в своем развитии до такой точки, где ее эффективность состоит не в действии того, что она говорит, а что она не дает сказать» [10; С. 1079].
Отсюда закономерным образом вытекает гипотеза известного русского политолога Б. И. Макаренко (род. 1959) о культуре «граждан» и «подданных» [5; С. 118]. В современной России демаркационная линия между данными двумя категориями предельно прозрачна, из-за чего одной из главных, на наш взгляд, проблем в становлении идеологии россиянина является ограниченная свобода выбора, которая процветает, невзирая на демократический режим. Иными словами, внутри государства наблюдается одна неизменная линия, о которой писал в свое время немецкий экзистенциалист М. Хайдеггер (1889–1976) относительно религии: живя в условиях хаотичного чередования национальной идеологии и деидеологизации, россиянин, «хотя и заменяет прежние ценности иными, но по-прежнему ставит их на старое место» [14; С. 181]. Следовательно, образ политического лидера оказался для него многомерным, разносторонним, сочетающим созидающее и деструктивное начала одновременно. Подобный архетип был заимствован писателями раннего постсоветского периода в качестве каноничного героя, наделенного способностью менять маски под стать сложившимся вокруг обстоятельствам: речь идет о мифологическом Трикстере, принимающем облик как злодея, так и жертвы, извлекающей для себя непосредственную пользу.
Отчетливее всего он преподносится в продуктах киноиндустрии конца «девяностых» и начала «нулевых»: ярким тому примером являются наемный убийца Виктор — родной брат персонажа по имени Данила Багров из одноименной дилогии русского режиссера Алексея Балабанова «Брат» (1997) и «Брат-2» (2000), а также Владимир Каверин — оперуполномоченный МВД, параллельно имеющий связи с криминальным миром во вселенной телесериала «Бригада» (2002), снятого режиссером Алексеем Сидоровым