Рецепция «Фауст» Гёте в оценке русской критики

«Фауст» Гете был воспринят отечественной критикой XIX века неоднозначно: Веневитинов, Станкевич, молодой Белинский, «любомудры», находясь под влиянием русского шелленгианства и гегельянаства, романтизировали и канонизировали творчество Гете. Примечательно, что для ранних фрагментарных переводов выбирались именно сцены, стоящие под знаком космического чувства природы или связанные с образом романтической любви (песня Гретхен за прялкой, баллада Гретхен: «Король Фульский»). На фоне всеобщего восхищения, особняком стоят сторонники религиозно-патриархальной идеологии: В.А. Жуковский, Л.Н. Толстой. Во второй половине XIX столетия усиливаются попытки критического осмысления «Фауста» (статья И.С. Тургенева, посвященная переводу М. Вронченко (1844), «Две сцены из Фауста» (1848) В. А. Жуковского, предисловие «Вариантов к «Повестям в повести»» (1849) Н.Г. Чернышевского).
Впервые трагедия была переведен на русский язык Э. Губером в 1838 году. После появились и другие переводы: А. Гончарова, А. Фета, А. Мамонтова, К. Иванова, А. Струговщикова. На сегодняшний день наибольшей популярностью пользуются переводы Б. Пастернака и Н. Холодовского. О популярности трагедии в России свидетельствуют не только многочисленные переводы, но и скорость, с которой «Фауст» исчезал с книжных прилавков. Как отмечает Л. Шкловский [7], в XIX веке «Фауст» издавался не по одному разу в год, и мог конкурировать разве что с дамскими романами.
В литературной среде XIX века «Фауст» воспринимается под разными ракурсами. (В статье упор делается на восприятие, мы разбираем рецепцию) Под влиянием общественно - политической обстановки 30-х-40-х годов XIX века, культ И.В. Гёте, установившийся у любомудров, растет и ширится в литературных кружках. По высказыванию Герцена, «Знание Гёте, особенно второй части «Фауста» (оттого ли, что она хуже первой, или оттого, что она труднее ее), было столько же обязательно, как иметь платье» [4, с. 728]. (Так почему нужно знать вторую часть, если она хуже первой? Развейте мысль. Вы согласны со значимостью второй части? ) Недовольство второй частью «Фауста» выражали и В.Г. Белинский, и И.С. Тургенев: «Поэтическая способность восприимчивости и воссоздания, которая всегда была так сильно развита в душе Гёте, наконец стала ему дороже самого содержания, самой жизни; он вообразил себе, что стоит на высоте созерцания, между тем как смотрел на всё земное с высоты своего холодного, устарелого эгоизма» [5, с. 500]. По нашему мнению, вторая часть является попыткой переосмысления тех образов и идей, которые не давали покоя художнику. Ее ценность заключается не в отточенных композиции и сюжете (вторая часть «Фауста» действительно слишком нудна и затянута), а в философской глубине произведения, которую дано понять не каждому. Поэтому знание и понимание второй части «Фауста» было своеобразным допуском в интеллектуальную элиту.
Станкевич «вспоминает Гёте ежеминутно, по всякому поводу и часто даже вообще без повода», о «Фаусте» он отзывается не иначе как о «величайшем создании поэтического духа» [4, с. 729]. Для русской интеллигенции 40-х годов «Фауст» стал выражением свободомыслия. (Почему? Что вы думаете по этому поводу, ваш краткий вывод?) Образ Фауста восходит к идеологии эпохи восхождения буржуазной культуры и символизирует освобождение личности от догматического и авторитарного средневекового мировоззрения.
С точки зрения николаевской цензуры «Фауст» был идеологически вредным буржуазным произведением, подрывающим патриархальные устои, поэтому переведенную трагедию допустили в печать не сразу и с большими пропусками

. Данная точка зрения близка консервативному крылу дворянской литературы, защитникам традиционного религиозного мировоззрения.
Так, В.А. Жуковский в статье «Две сцены из Фауста» (1848) называет Фауста гордецом, который поддался «губительному искушению». По мнению В.А. Жуковского, «главная загадка первой части «Фауста» — торжество смирения и покаяния над силою ада и над богоотступною гордостью человеческою» [4 , с. 618]. Полевой критикует ограниченность взглядов и «неорганичность гётеанства» Жуковского: «Не должно полагать, чтобы Жуковский глубоко проникал тогда в сущность германской и английской поэзии. Он сам признается, что Гамлета считает чудовищным, уродливым произведением. Так же не мог он постигнуть глубины Гёте» [4, с. 735].
В.А. Жуковскому вторит А. Тургенев: «Фауст произвел во мне тяжелое ощущение. Нет, я бы не написал его! То есть, не написал бы, если бы и имел гений Гёте, оставаясь при моём страхе Божием и любви к добрым людям, коим должно сберегать Бога христианства и коих должно оберегать от дьявола и всех дел его, то-есть от гения Гете в Фаусте» [Там же].
Л.Н. Толстой также видел в Гёте врага православной религии: «Гёте чужд и враждебен мне, ибо он – язычник» [4, с. 738].
По нашему мнению, религиозно-моралистическая трактовка «Фауста» является однобокой и не исчерпывающей. (Вы с кем из них согласны? Краткий вывод) Нам более близки демократичные взгляды русской интеллигенции 40-х годов.
Демократичных взглядов придерживался Н.Г. Чернышевский. «Язычество» Гёте, чуждое Л.Н. Толстому, как раз и выражало чёрту мировоззрения человека нового времени. В предисловии «Вариантов к «Повестям в повести»» (1849) Н.Г. Чернышевский высказывает мысль о том, что Фауст – «лицо не самостоятельное», а лишь «слабое и плохое отражение борьбы двух начал» [6, с. 676]: добра в образе Гретхен и зла в образе Мефистофеля. Описывая прототипы Мефистофеля и Гретхен, Н.Г. Чернышевский утверждает, что герои Гете вышли из реальной жизни. Прототипом Мефистофеля стал близкий друг Гете – Мерк. Н.Г. Чернышевский «Убежден в том, что насколько Мефистофель принадлежит самому Гете, настолько Мефистофель опошлен и искажен; что насколько есть сильного, великого в Мефистофеле, Гете целиком выхватил из разговоров и жизни Мерка» [Там же]. Автор утверждает, что «все очаровательное в Гретхен» целиком списано с девушки-служанки с постоялого двора, при этом она ничуть не опоэтизирована и не идеализирована: «Большая часть женщин имеют в своей жизни время, когда их сердце чисто. Очень многие навсегда остаются такими» [6, с. 678]. Таким образом, по мнению Н.Г. Чернышевского, добро и зло в чистом виде встречается не только на страницах книг, но и в мире людей. Что же касается самого Фауста, как олицетворения скептицизма, то «новый» человек идет еще дальше: «Но люди нашего века не очень мучатся тем, что их скептицизм идет гораздо дальше мефистофелевского и каиновского. Они не верят ни во что, но они уже знают кое-что; они не верят никому из людей, — но они знают человека и знают тех людей, с которыми близки» [Там же].
Рассуждения Н.Г. Чернышевского еще раз доказывают, что образ Фауста в России XIX века воспринимался как некий идеологический ярлык, мерило общественной жизни. Однако вопрос остается в том, насколько правомерно сравнивать литературный тип, созданный немецким поэтом и русские жизненные реалии