Язык русской эмиграции первой волны в ареале её культуры

О особом языке русской эмиграции писала уже Н. Тэффи в 1926 году. В хронике «Городок» она в свойственной ей грустно-иронической манере описывает среду, в которой бытовал в Париже русский язык. В первом эссе, вошедшем в сборник, она разделяет парижскую эмиграцию по материальному положению. Но делает это не прямо, а указывая районы проживания эмигрантов, поэтому понять это разделение могут только те, кто сам тогда жил в Париже: одни - «в слободке на Пасях», другие - «на Ривгоше» Далее она делит эмигрантов на тех, кто «занимается извозом» и тех, «кто пишет мемуары». Последние в свою очередь, на тех, кто пишет от руки, а кто на пишущей машинке.
Но главное что подчеркивала Н. Тэффи было то, что «жили они скученно», и не смотря на то, что жили все в Париже, «жители городка не сливались и не смешивались с жителями столицы и плодами чужой культуры не пользовались. Даже магазинчики заводили свои. И в музеи и галереи редко кто заглядывал. Некогда, да и к чему - "при нашей бедности такие нежности"» [Тэффи, 1988].
В сборник «Городок» вошло и эссе «О русском языке», который «надо беречь ... обращаться с ним осторожно, не портить, не искажать, не вводить новшества», и многие только тем и занимались, что «берегли русский язык», поправляли друг друга, требуя от речи исключительной правильности, но, как с горечью отмечает Н. Тэффи, «литературный язык в разговоре безобразен потому, что мертв» [Тэффи, 1988].
Братья С.М. и А.М. Волконские еще на пути в Париж, в Берлине, в 1928 году издали сборник «В защиту русского языка», в одной из статей в котором писали: «Он испорчен, засорен, запоганен разными наростами, начиная с словосокращений военного времени и кончая словоблудием большевизма». Они декларировали: язык - «залог единства стомиллионного народа», «немолчный свидетель былой славы», «условие его возрождения» [Цит. по Голубева-Монаткина, 2014; с.135]. У человека можно отнять всё его имущество и даже жизнь, но язык у него отнять нельзя. Однако язык можно «искалечить», что «сознательно» делают большевики, или «исказить», что «невольно» делают эмигранты) [См. Голубева-Монаткина, 2014; с.135-136].
Эмиграция надеялась, что новая власть в России долго не продержится, а когда надежда иссякла, одной из своих целей её лучшая, образованная, часть стремилась сохранить русский язык в его чистоте и передать в ту Россию, о которой они мечтали. Следует отметить, что русское берлинское издательство, выпустившее сборник Волконских и многих других эмигрантов, называлось «Медный всадник», видимо, эмигранты вкладывали в это название не только символ империи, но и имя А.С. Пушкина, как одного из создателей русского литературного языка XIX века, на котором все эмигранты читали с детских лет, получали образование, писали собственные сочинения.
Среди множества центров русской эмиграции первой волны в мире, наибольшие возможности предоставлял Париж, И не только потому, что здесь в 1920-е годы проживали около 50 тысяч эмигрантов из России, и здесь уже была подготовлена почва для развития русской культуры успешно работавшей дягилевской антерпризой — в Париже была осуществлена попытка создания официального центра «Русского мира». Здесь еще действовало российское посольство, возглавляемое назначенным Временным правительством послом, кадетом В.А. Маклаковым (1869—1957), здесь собиралась ассамблея бывших членов Учредительного собрания, в число которых он входил, а в 1924 году был создан Русский эмигрантский комитет, занимающийся делами русских беженцев, который он возглавил. Комитет по своей сути стал для российских эмигрантов консульством, определявшим нормы их существования. В.А. Маклакова волновала судьба не только самой России как государства, но и судьба оказавшейся в эмиграции части её общества, её правовой статус. Он стал своего рода омбудсменом российских эмигрантов. Как представитель Русского эмигрантского комитета В.А. Маклаков участвовал в работе женевского Международного комитета частных организаций для выработки общего беженского статуса при Лиге Наций [Маклаков,2016; с.12]. Следует отметить, что и В.А. Маклаков, и другие российские политические деятели оказавшиеся после Октябрьской революции в Париже, занимались и литературной, прежде всего, мемуарной деятельностью, которая стала частью дискурса русской эмиграции в Париже.
Все они надеялись на возвращение на родину, и стремились создать здесь своеобразную Зарубежную Россию, представлявшую копию дореволюционного общества. Но эти планы не могли осуществиться не только по причине разногласий в среде политических эмигрантов, но и по объективной причине — одно за другим европейские государства признавали Советскую Россию, К моменту образования СССР в декабре 1922 года Россией были установлены дипломатические отношения с рядом азиатских стран, а также подписан мирный договор Германией, и вскоре установлены советско-германские дипломатические отношения, что усложнило русскую издательскую деятельность в Германии, и некоторые издательства переместились в Париж

.
Решающим ударом по политическим планам эмиграции стала «волна признаний» СССР, когда зимой 1923-1924 годов сначала де-факто, а затем де-юре признала новое государство Британия, повлекшая за собой и другие страны Запада. Франция официально признала СССР 28 октября 1924 года [Чураков, 2019; с.131-132]. С этого времени политика перестает выполнять функцию устроения жизни русских за границей. Эмигрантское сообщество сосредоточилось на организации своей повседневной жизни, благотворительной деятельности, образования, просвещения, развития и распространения русской культуры [Мосейко, 2010; с.155].
В эмиграции оказались многие русские философы, которые также ставили перед собой задачу сохранения национального самосознания и культуры в условиях эмиграции. В.В. Зеньковский, С.И. Гессен, И.А. Ильин и другие разработали философско-религиозную базу, на которой строилась система образования и воспитания детей эмигрантов. Однако, финансовые трудности и ряд других факторов постепенно сводили функционирование этих школ на уровень воскресных или курсов, что во Франции произошло уже в середине 20-х годов, в отличие от славянских стран, где русские школы до 30-х годов поддерживались государством [Скворцова, 2018; с.38].
Париж уже в XIX веке манил представителей русских интеллектуалов, представителей творческих слоев. Французский историк Мишель Эспань отмечает, что интерес к русской культуре во Франции подогревался, в том числе, её противопоставлением немецкой. Во французском интеллектуальном обществе сформировалось представление, что «у русских есть душа, с которой следует поддерживать связь, а немцы полностью погрязли в банальном материализме». Это представление сработало и в популярности русской музыки, которая «сыграла роль сдерживающего фактора по отношению к нарастающей популярности Вагнера», русская культура в сознании французского общества стала своеобразным противовесом немецкой [Эспань.2015].
Русское музыкальное искусство, благодаря концертам в Трокадеро на Всемирных выставках в 1878, а затем в 1889 годах, пусть не сразу, но заинтересовало французскую публику. Этому способствовала творческая и коммерческая активность С.П. Дягилева, рассматривавшего Париж как источник дохода и новое пространство для развития искусства без контроля российской цензуры и без давления со стороны устоявшихся в русском музыкальном и театральном искусстве норм. В 1904 году, закрыв журнал «Мир искусства», С.П. Дягилев и его ближайшие соратники А.Н Бенуа и Л.С. Бакст перешли к новому этапу своей деятельности, направленной на ознакомление французской (а вместе с ней и европейской) публики с русской художественной и музыкальой культурой. В рамках Осеннего салона 1906 года в Париже русская выставка имела огромный успех, и её экспозиция, охватывающая временной диапазон от средневековых икон до работ художников-мирискусников, после закрытия Парижского Салона была показана также в Берлине и Венеции, «…что было важно с точки зрения популяризации отечественного искусства и подготовки зарубежной аудитории для последующих проектов Дягилева» [Зильберштейн, 1982; c.277].
С 1912 года С.П. Дягилев и его единомышленники от знакомства французской публики с русским искусством пристуили к экспериментам в сфере хореографии, и с этого момента можно говорить о развитии русской балетной школы в культурном пространстве Франции и о том, что русское искусство пустило корни на французской почве. Об этом писал в своих воспоминаниях известный артист балета и хореограф Сергей Лифарь: «..до 1912 года Дягилев показывал миру достижения русского искусства, с 1912 же года он вступил на путь искания новых форм в искусстве» [Лифарь, 2005; c.302].
Париж, действительно, предоставил русской музыкальной культуре творческую свободу и, хотя и не всегда сразу, но принимал эксперименты дягилевской труппы как новое слово в искусстве.
Показательным стал балет «Петрушка» на музыку И.Ф. Стравинского, в котором представлена идея балаганной куклы, освободившейся от кукловода и его веревочек. Композитор вспоминает о своей работе над этой музыкой: «перед глазами у меня был образ игрушечного плясуна, внезапно сорвавшегося с цепи» [Стравинский,2005; c.9],
Вырвавшаяся под руководством С.П. Дягилева на свободу русская музыкальная культура прижилась в Париже, а затем и во всем мире, возможно, благодаря тому, что музыканты не чурались общения с французскими и другими коллегами, приглашали французских дирижеров и музыкантов к участию в концертах и спектаклях, а критиков на премьеры и просмотры, то есть не замыкались в своем мире, как эмигранты первой волны. Они не волновались за сохранность русской культуры, а развивали её новых условиях, правда, выбранных добровольно. В дореволюционный период они понимали, что легко могут расстаться с Парижем и беспрепятственно вернуться на родину, некоторые и осле революции приезжали в Советскую Россию и как граждане, и на гастроли