Социальная мифология в романах Бальзака

Романы Оноре де Бальзака открывают читателю особый мир Франции первой трети XIX века. Европейское общество того времени было в целом противоречиво, причудливо сочетая в себе давние культурные мифы и новые буржуазные отношения, агрессивно пробивающие себе дорогу в куртуазный аристократический мир. А во Франции к этому прибавлялась еще и трагедия Революции, пролившей реки крови, а потом блестящая эпоха Наполеона, полная, тем не менее, множества противоречий. Наконец, крах наполеоновской империи привел к удивительному смешению старой и новой знати, постепенному слиянию буржуазии и аристократии в некий единый класс, в котором буржуазная страсть к деньгам стала дополнять аристократическое стремление к лоску и приличиям. Но одновременно, внезапное завершение наполеоновской эпохи поломало немало судеб, причем нередко люди с блестящими перспективами внезапно оказывались на самом низу социальной лестницы. Такова например история Рафаэля из «Шагреневой кожи». Его отец был богат, но терпел крах дважды, сначала во время Революции, а потом, восстановив состояние во времена Империи, он вновь потерял его вместе с крушением режима Наполеона.
В истории Рафаэля можно увидеть отчетливый отблеск революционной и наполеоновской Франции и по другой причине. То была эпоха гигантов, время, когда страна, очнувшись от спячки, внезапно ощутила порыв к деятельности. Извечная человеческая тяга к сверхпознанию и полному овладению миром была крайне свойственна эпохе наполеоновской эпохе. Подобно древним грекам, французы верили в свою избранность, в свое особое цивилизационное предназначение для Европы. И это толкало их совершать подвиги на войне, толкало быть чем-то большим, чем просто обыватели в мирной жизни, к какому бы общественному классу они принадлежали. Борьба Франции со всей Европой во многом была подобна борьбе титанов против олимпийцев – обреченное на неудачу, но величественное деяние. И отблеск этого наполеоновского гигантизма еще долго бродил в головах людей, особенно молодых, переживших войну мальчишками, не увидев всей ее грязи и крови, а только попытку вырваться за пределы отмеренного и героику. И этот особый дух проявился и в Рафаэле, который «пережил негативный опыт сверхчувственного овладения миром. В ранней юности, на пороге жизни, он затворился в мансарде, намереваясь сделать открытие, которое увенчало бы его славой гения». Естественно, что это ему не удалось. Но миф о быстрой возможности успеха для каждого, порожденный наполеоновской эпохой был очень живуч, особенно в душах молодежи.
Однако вместо военной героики, для которой страна уже выдохлась, французское общество пришло к восхвалению старых куртуазных идеалов красоты. Многие общественные проблемы, предшествовавшие Революции и Империи отошли в людском сознании на второй план за давностью лет. Тогда как в обществе наблюдалась тяга к аристократическому лоску, от которого страна уже отвыкла за годы войн

. Можно предположить, что свойственное французам стремление выглядеть лучше других европейцев, помноженное на военную героику, трансформировались в особое восхищение высшим светом. Особенно это было характерно для буржуазии, которая, став главной опорой режима, тем не менее, подсознательно чувствовала свою некоторую неполноценность относительно аристократии, желая быть на нее похожей. Одновременно одряхлевшая аристократия прошлой эпохи была обновлена новой кровью наполеоновской аристократии и буржуазии, которые вдохнули в нее новую жизнь, недаром столь участились смешанные браки между богатыми буржуа и обедневшей знатью.
И именно обновленный высший свет, это новое для Франции объединение блеска денег буржуа и старинного аристократического лоска, приправленное куртуазным изяществом, стал основным местом устремления чаяний молодежи. Вот и Рафаэль отходит от своих сверхусилий стать гением в пользу гораздо более приземленного, но тоже достаточно мифологизированного устремления – желания стать любовником Феодоры: «Графиня Феодора, богатая, не имеющая любовника, не поддающаяся парижским соблазнам, — разве это не воплощение моих надежд, моих видений?» Очень характерно, что это не просто влюбленность или физическое влечение.
Здесь отчетливо прослеживаются определенные черты мифологизированного сознания. Любовница должна быть не просто достаточно привлекательной, она непременно должна быть лучшей из всех, даже не смотря на то, что сам по себе Рафаэль не имел реальных перспектив добиться ее. Но миф, чтобы он был действительно привлекателен, должен обладать некоторыми гипертрофированными чертами, немного возвышающими его над реальностью. Пусть даже это и чревато определенным риском, для того, кто посмеет споткнуться. Недаром после того, как Рафаэль проигрывается в игорном доме – он хочет утопиться. Очарованный социальным мифом столь близкой возможности богатства, красоты и успеха, он не может представить себе жизни с меньшим, картины упорного труда и жизни в бедности. Для него проще утопиться, но не расставаться с этим мифом.  Слова Рафаэля, когда он хватает шагреневую кожу, «Вот я и хочу жить, не зная меры!», во многом характеризуют навязчивую идею социального мифа того времени – счастье и смысл жизни состоят в том, чтобы выделяться, чтобы вызвать восторг и удивление других людей, вне зависимости от того, чем за это придется платить.
При этом одной из важных составляющих социального мифа того времени является красота. Бальзак вообще много говорит о женской красоте, она появляется в большинстве его произведений. Красота в своем роде одухотворяет тот безжалостный мир, в котором она царит, создает для него видимость приближения к идеалу. Без культа красоты одно лишь стремление к деньгам и власти выглядело бы скучным, в нем по большей части терялся бы элемент игры, столь важный для высшего общества, поскольку придает смысл его бытию