Мотив детства и образы детей в романе «Обрыв»

Переосмысление парадигмы детства происходит в заключительном романе трилогии «Обрыв».
Здесь писатель пересматривает вектор противостояния «Петербург – провинция», который создан в предыдущих романах. И Адуев, и Обломов проводят свои детские годы в провинции, прониклись атмосферой ее,с чем связано формирование их взрослой личности. Главный герой Борис Райский покидает столицу и отправляется в провинциальную глушь. Гончаров ставит сверхзадачу – завершить трилогию освобождением образа помещичьего имения от идиллического «сна», а вместе с тем, переосмыслить тему взросления нового человека в этом векторе.
Именно с провинцией Гончаров связывает надежду на «пробуждение». С точки зрения автора, высшую моральную ценность представляют герои, нарушающие идиллическую норму, в первую очередь женщины, в жизни которых были «взлеты» и «падения» - Татьяна Марковна Бережкова и Вера. Повторение их судеб наполнено иным смыслом, чем судьба Петра Адуева. «Решающий опыт» в жизни обеих женщин стерло разделяющую их дистанцию. Опыт оказался важным, и можно отметить, что автор видит в женских образах нравственную преемственность на пороге «пробуждения» всей России.
Поэтому парадигма взросления человека в «Обрыве» И. А. Гончарова реализует художественную концепцию писателя о процессе взросления как о вечном обновлении и обращении к нравственным истокам.
Противопоставление «прошлого» и «будущего», движение «вперед» и «назад», «вверх» и «вниз» в романе получают пространственную привязанность к символической границе этой парадигмы. Райский, будучи талантливым художником, сохраняет в себе детские черты. Это проявляется даже в портретном описании героя: «Вообще легко можно было угадать по лицу ту пору жизни, когда совершилась уже борьба молодости со зрелостью, когда человек перешел на вторую половину жизни, когда каждый прожитой опыт, чувство, болезнь оставляют след. Только рот его сохранял, в неуловимой игре тонких губ и в улыбке, молодое, свежее, иногда почти детское выражение» (с. 1).
Можно сказать, что движение Райского вперед от детства к зрелости завершено. Движение назад реализуется, как и в предыдущих романах, в качестве ретроспективных обращений к детским воспоминаниям героя. Тем не менее, сохраняется его способность двигаться вверх и вниз в своей творческой реализации, которая невозможна без основ, заложенных в светлые времена детства.
Райский в воспоминания думает о своем детстве как о рае. Неслучайна символика его фамилии: герой, вышедший из рая, может создать что-то прекрасное: «Какой эдем распахнулся ему в этом уголке, откуда его увезли в детстве и где потом он гостил мальчиком иногда, в летние каникулы» (с. 29).
Причем, рай этот существует в его сознании именно в провинции. Другого детства быть не может. Эту идею подтверждает диалог Райского с Верой:
«- Я не шалила: мисс Дредсон шла рядом и дальше трех шагов от себя не пускала. Однажды мальчик бросил мячик, и он покатился мне в ноги, я поймала его и побежала отдать ему, мисс сказала maman, и меня три дня не пускали гулять.
- Ну, теперь я вижу, что у вас не было детства: это кое-что объясняет мне…» (с. 48).
В данном диалоге Райский един с автором в своем отношении к детству. Детство должно быть обязательно счастливым: «Только дети и французы ухитряются веселиться» (с. 18), - говорит Аянов.
В романе повествование ведется то от лица автора, то от лица Райского.
Точка зрения Бориса Райского и рассказчика романа И. А. Гончарова часто одинакова при создании портрета, пейзажных зарисовок. Зачастую автор сохраняет свойственную ему объективность в эпическом изображении, и озвучивается точка зрения только центрального персонажа.
О «слиянии» двух голосов в романе свидетельствует манера повествования: Л.С. Гейро пишет, что различные формы непрямой речи являются у И

. А. Гончарова промежуточным звеном между речью автора, с одной стороны, и речью персонажей, с другой. Так, например, точка зрения Райского практически отсутствует в части, где разыгрывается драма Веры. Здесь он присутствует как персонаж, герой романа И. А. Гончарова, участник действия, а не со-романист. При этом повествование в виде внутреннего монолога отдается Райскому при описании Тушина. Такой принцип «качания» раскрывается из сравнения двух эстетических концепций Райского и Гончарова. Как правило, их точки зрения не совпадают, так как автору нужен собеседник в высказывании собственных идей (В «Обыкновенной истории» такими антиподами являются дядя и племянник Адуевы, в «Обломове» - Обломов и Штольц).
Данный прием позволяет читателю понять, что мнения автора и его персонажа расходятся во взглядах на жизненный опыт, на искусство и т.д. Однако тема детства звучит в единении с предыдущими романами Гончарова: «Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем» (90).
Тем не менее, Райский понимает, что для человека нового времени детство должно измениться. Патриархальные устои общества терпят крах, нужно обновление: «Да, долго еще до прогресса! – думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. – Что за фигуры, что за нравы, какие явления!» (с. 97).
Если в предыдущих романах существовала оппозиция «детство-зрелось» и мир детей и мир взрослых рассматривались в своем антагонизме, то в «Обрыве» взаимоисключающие миры ребенка и взрослого сильно затенены, присутствует относительность противопоставления «прошлого» и «будущего», «регресса» и «прогресса», а за падением может наступить возрождение. По мнению автора, возможно выйти из детских лет в зрелость и при этом в зрелости возродить духовность.
Опираться на старую систему воспитания и нравственность родителей больше нельзя. Неслучайно Марк оставляет Веру, понимая, что она придерживается морали, продиктованной бабушкой. Именно поэтому Марк, как отмечает автор, «оставил позади себя навсегда то, что никогда не встретится впереди» (с. 483).
Векторы «будущее» - «прошлое», «вперед» - «назад» в пространственной символике романа как бы перевернуты. Это не значит, что И. А. Гончаров занял ретроградные позиции в решении вопроса нравственного прогресса общества. Не отрицая движения «вперед», писатель думает, что прошлое, старые устои, система воспитания может помочь сохранить прогресс в тот момент, когда свобода почти готова перейти в своеволие. При этом детство не дает личности основы жизни. Так, говоря про Софью, автор замечает ее «детское неведение жизни» (с. 9).
При этом детство остается в чистоте и непорочности. Так, Викентьев, объясняясь с Марфенькой несколько раз повторяет идею о взрослении:
« Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан…» (с. 259).
Детство, проведенное в имении бабушки, в романе носит условный, традиционный характер. Оно не дает ничего, кроме стереотипов. Райский с усмешкой говорит о нравственности нынешних детей: «какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях» (с. 23).
Очевидно, что такая модель детства не может заложить основ нравственности. Именно поэтому Гончаров обращается в романе к традициям античности. В тексте присутствует античная символика. С одной стороны, это обращение в великое прошлое, но, с другой стороны, античность оставила после себя каменные статуи, которые застыли в своей форме, как и все общество вокруг них. Когда Райский приезжает в поместье, идет и вспоминает свое детство, в залах он, прежде всего обращает внимание на статуи: «Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкаликами рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его мать