Уровни научного познания: Критика редукционистских концепций

Введение

Актуальность. Феномен редукционизма - весомый фактор развития европейской науки. В научном обороте этот термин имеет несколько различных толкований, которые, в частности, систематизировал генетик Франсиско Айала. Он предложил выделять три типа редукционизма: онтологический, методологический и эпистемологический.
Аналогичную типологию можно применить к науке в целом. В результате эти типы будут следующие значения: онтологический редукционизм предполагает, что законы, которые описывают сущности низшего уровня и менее сложного порядка бытия, вполне применимы к сущностям бытия высшего порядка.
Методологический редукционизм является исследовательской стратегии, по которой ученые ищут объяснения сущности определенных феноменов, исследуя процессы, лежащие в их основе.
Эпистемологический редукционизм предполагает, что теории и законы, сформулированные в одной науке, можно использовать в другой науке для объяснения сущности ее феноменов.
Научная новизна состоит в том, что впервые предпринята попытка комплексно проанализировать философские и научные аспекты критического переосмысления редукционистских концепций.


Критика редукционистских концепций в философии естественных наук
Редукцию принято определять так отношение между двумя (или более) сущностями (объектами, теориями), при котором одна сущность полностью сводится к другой, не существует помимо нее или даже состоит из нее. Редукционизм может быть как методологическим, так и онтологическим. В данной работе нас будет интересовать в первую очередь онтологический редукционизм, который подразумевает, что существует некий базовый уровень реальности, к которому сводятся все остальные уровни. Ниже мы постараемся показать, что редукционизм в подобной интерпретации не лишен противоречий и на данном этапе развития науки, скорее всего, должен быть отброшен.
Еще в середине XIX века физик Дж. К. Максвелл так сформулировал проблему редукции: «Возможно, что книга природы, как ее принято называть, тщательно структурирована. Если это так, то, несомненно, вводные части этой книги объяснят последующие, а методы, описанные в первых главах, будут использоваться и в остальных частях курса. Но если это вовсе не книга, а журнал, то нет ничего глупее, чем предполагать, что одна часть может пролить свет на последующие»). В середине XX века Р. Карнап выражал основную идею редукционизма следующим образом: «Наука едина, так что все эмпирические утверждения могут быть выражены на одном языке, все состояния дел имеют один вид и известны одним и тем же методом». Хотя редукционизм традиционно ассоциируют с физикализмом и/или материализмом, сам по себе он онтологически нейтрален, то есть может сочетаться с любой онтологической позицией, будь то физикализм, идеализм или даже солипсизм. Для идеализма также характерно сведение всего многообразия мира к некоторой базовой реальности, только вслучае идеализма эта базовая реальность имеет духовный характер.
В конце концов вопрос об онтологической редукции сводится к вопросу оединстве самой реальности: является ли она чем-то целостным или же представляет собой некий «слоеный пирог» из различных независимых уровней. Кроме того, мы можем задаться вопросом о том, что существует «на самом деле», какие типы вещей или объектов мы можем рассматривать как «по-настоящему» реальные. С. Саркар выделил три ключевые особенности редукционизма:
1) объяснение феноменов полностью зависит от свойств более фундаментального уровня;
2) система представлена в виде иерархии, где более низкие уровни являются более фундаментальными;
3)сущности более низкого уровня являются частями сущностей более высокого уровня .
Сторонники редукционизма, как правило, являются реалистами относительно редуцируемых сущностей: тот факт, что все химические процессы, по их мнению, могут быть сведены к атомной физике или квантовой механике, вовсе не подразумевает, что химических объектов (например, молекул) не существует «на самом деле». Однако некоторые редукционисты, например, химик П. Аткинс, оспаривают эту точку зрения, утверждая, что подлинной реальностью обладают только объекты фундаментального уровня, а весь наблюдаемый мир является лишь «надстройкой» над этим уровнем и, следовательно, реального существования не имеет. Аналогичных взглядов по умолчанию придерживается и подавляющее большинство физиков, занятых поисками «теории всего».
Можно сказать, что современный редукционизм берет свое начало в работах Э. Нагеля. Для Э. Нагеля редукция имеет место, «когда экспериментальные законы вторичной науки являются логическим следствием теоретических положений первичной науки». То есть химия является логическим следствием физики, биология — логическим следствием химии, а психология — логическим следствием биологии. И, в конечном счете, утверждение любой из частных наук может быть записано на языке физики (только на языке физики оно будет гораздо более длинным и сложным, а в случае, например, психологии, астрономически сложным, но, тем не менее, при должных вычислительных мощностях такой перевод является возможным). Все последующие варианты редукционизма, такие как структурный редукционизм, так или иначе опирались на работы Э. Нагеля, спорили с его моделью редукции или уточняли ее.
Чтобы показать несостоятельность редукционизма, можно использовать аргумент множественной реализации. Согласно этому аргументу, одно и то же функциональное состояние может быть реализовано несколькими физическими способами, и это означает, что редукция функционального состояния к конкретному физическому состоянию невозможна. Этот аргумент впервые появился в философии сознания, однако очень скоро начал использоваться и в философии науки. Аргумент множественной реализации оспаривается некоторыми философами. Д. Льюис и Дж. Баттерфилд, в частности, считают, что при помощи этого аргумента нельзя полностью опровергнуть редукционизм.
В то же время редукционизм критикуют не только с помощью абстрактных философских аргументов, но и при помощи отсылки к реальной научной практике. Мы считаем, что любая «хорошая» философия науки должна так или иначе опираться на актуальные достижения науки, потому что наука позволяет действительно эффективно познавать окружающий мир. Но в реальной научной практике даже такая относительно «простая» задача, как редукция химии к квантовой механике, так и не была выполнена. Например, Л. Полинг, активно применявший квантовую механику в теории химической связи, в конце концов признал, что «теория резонанса является частью структурной химии, которая имеет существенную эмпирическую основу ине является просто отраслью квантовой механики». В биологии ситуация еще сложнее: когда мы пытаемся применить редукцию к биологическим объектам, то неизбежно сталкиваемся с проблемой контекстно-зависимых молекулярных свойств, то есть таких свойств молекул, которые зависят от своего молекулярного окружения. Например, одна и та же аллель может приводить к различным фенотипам. На несовместимость редукционизма и реальной научной практики указывал в том числе и П. Фейерабенд, который писал, что формальный подход к редукции становится невозможным, когда речь идет об универсальных теориях. В этом случае теория редукции Э. Нагеля перестает соответствовать реальной научной практике иразумному эмпиризму. С этой точки зрения редукционизм как философская концепция состоит из грубых обобщений, не отражающих взгляды современной науки.
2. Преодоление редукционизма в концепции подвижной иерархии
С момента своего зарождения в эпоху «осевого времени» философия (диалектическая метафизика, экзистенциальная метафизика, любомудрие) отстаивает собственную автономию, или даже автаркию, в сложно структурированном пространстве культуры. У любомудрия немало ментальных конкурентов: здравый смысл повседневности (обыденное сознание, взятое вкупе с бессознательным слоем человеческой психики), мифология (реликтовая и стилизованная), религия (как уровня бытового вероисповедания, так и теологического уровня), древняя (восточная, в культурологическом плане) мудрость с органично примыкающей к ней сакральной (традиционного общества) наукой, десакрализованная наука модерна, политическая идеология (нередко притязающая на статус научности).
На сегодняшний день самый серьезный и агрессивный оппонент экзистенциальной метафизики — наука. В первую очередь — секулярная (современная наука; позитивная; наука в узком, строгом смысле). Отчасти — богословская. Религиозная идея, возвещаемая конформистской по отношению к светской власти и увлекшейся коммерцией церковью, сильно теряет в собственном весе

. Трагический XX век выработал у людей стойкий иммунитет к идеологическим эпидемиям. Наука же, умело пока выбираясь из цивилизационных разломов, в появлении которых нередко повинна сама, идет в ногу с цивилизационным комфортом и тем оказывается если не привлекательной, то терпимой для обывателя. Миф успешно ассимилирован ею. Она черпает из него свои исходные интуиции. Включая и главную — обращение к скрытому от обыденного опыта первоначалу в целях разрешения возникающих в рамках повседневности проблем. Позитивная наука снимает с мифа рассудочный слепок, трансформируя магический ритуал в логико-математическую алгоритмику. Наконец, мифология масштабно используется сциентистами в ходе постоянно проводимой ими PR-кампании по социальной адаптации их воззрений и практики. Здравый смысл эффективно мистифицирован нововременной наукой. Близким к норме, например, признается, с легкой руки Г. Галилея, тезис об одинаковой скорости падения свинцовой крупинки и пушечного ядра, песчинки и мельничного жернова. Сам итальянский ученый, наверняка, осознавал несоответствие его закона о свободном падении тел и лежащего в основании данной регулярности мысленного эксперимента повседневному чувственному опыту. Древняя мудрость благополучно спроважена сциентистами в музей, во внеакадемические кружки маргиналов. И только философия продолжает «ерепениться».
Многим неравнодушным к философии людям казалось и кажется до сих пор, будто избежать роли «служанки теологии» — роли действительно неприглядной (челядь ни у кого и никогда не вызывает уважения) — предмет их внимания сможет, лишь бросившись в объятия естественно-научного и логико-математического знания. Однако подобная позиция представляется ошибочной. И если когда-то она исторически (тактически) была оправдана (что, впрочем, вовсе не очевидно), то архетипически (стратегически) она несостоятельна и, думается, опасна. Прельстившись тронным местом «царицы наук», экзистенциальная метафизика незаметно для самой себя попала в подчинение к радикальному онаучиванию мира, оказалась в положении третируемого и оболганного эпифеномена сциентизма. При ближайшем рассмотрении выясняется фундаментальное сродство позитивной и богословской науки, гораздо более близкое, нежели схожесть каждой из них с философией.
. Позитивная наука, будучи квинтэссенцией рационалистического мировоззрения, оказывается, по верному замечанию П. Фейерабенда, секуляризованной формой веры в величие Божественного слова.
Имеется, вместе с тем, методологический ракурс, в котором философия, удаляясь от позитивной науки, приближается к богословию, не принося, однако, себя ему в жертву и не сливаясь с ним. «Делай, как Я!», «Делай, как Он!» — без этих методических приемов, используемых открыто или вуалированно, осознанно или неосознанно, процесс (само-) познания, (само-) обучения и (само-) воспитания попросту невозможен. Методологическим базисом обозначенных приемов выступает принцип апелляции к авторитету. В свою очередь, онтологическим фундаментом указанного принципа является иерархическая структурированность сущего. Координационной (корреляционной) зависимости здесь недостаточно. В ее поле формируется метафизически слабый, конвенциальный, более или менее случайный «агент влияния».
Но именно ориентация на связи по типу координации отличает современную науку, хронологически совпавшую в своем становлении с ростом эгалитаристских настроений на европейском континенте, с поступательной актуализацией «царства количества», в котором исчисляющие мир составляют привилегированное сословие.Отстаивая идеал абсолютно объективного, безличностного знания, секулярная наука отметилась сверхкритицизмом по отношению к антропоморфной компоненте результата познавательного акта, а следовательно, — вольно или невольно — и к самому рефлектирующему субъекту, и к его персонифицированному окружению, подменяя то анонимной «средой». Ученый должен, по сути, всерьез реализовать проект лукавого скульптора — убрать «все лишнее» из глыбы мироздания, сделав его наукосообразным, законопослушным. Кто конкретно выполнит эту черновую работу, в общем-то, не важно. И ровным счетом ничего не изменится в повседневной научной деятельности, если у той или иной дисциплинарной формулы, классификационной схемы, константы сменится автор, т.е. если история науки в этом плане будет переписана.
В рамках научного дискурса, намеренно дистанцирующегося (особенно в области естествознания и в логико-математической сфере) от оценок и оценочных суждений, нельзя, строго говоря, продемонстрировать его собственную положительную значимость. Логически корректными будут тут лишь констатации противоречивости и недостаточности задействованных в нем рациональных методик и процедур. Осмысление научным сообществом того факта, что влиянием «наблюдателя» пренебречь можно далеко не всегда, инициировало расцвет релятивизма — сильнейшей мировоззренческой предпосылки для неприятия и дискредитации какого бы то ни было авторитета. Паллиативная попытка ограничения тотальной релятивизации интеллигибельного пространства привела к возведению в статус структурообразующего корреляционного «принципа дополни-тельности», к стимулированию историко-научных изысканий (интересных не столько действующим экспериментаторам и аналитикам, сколько самим изыскателям), к исторификации философии науки (со схожими последствиями) и, наконец, к конструированию откровенно конъюнктурного, ориентированного на массового потребителя, квазимифологического защитного слоя «науки с человеческим лицом». По существу же, на уровне парадигмального ядра, природоведение никак не отреагировало на императив личностного знания, эссенциально сопряженный с требованием почитания подлинных авторитетов.
Уязвимость выкладок М. Полани обнаруживается, во-первых, в том, что, борясь против редукционизма в отстаивании всегдашней неполноты артикуляции, он сам низводит веру до всего лишь особого рода знания, хотя бы и интуитивного, до конца не вербализуемого, коим она, бесспорно, является, но при этом представляет собой, очевидно, и еще нечто принципиально иное, отличное от какой бы то ни было рационально верифицируемой информации. Все доказываемое уже не нуждается в вере и не относится к ее предмету. И, обратно, никакими логическими аргументами нельзя исчерпывающим образом подтвердить эвристическую ценность веры и основанного на ней авторитета. Можно только показать гносеологическую недостаточность скепсиса. Чем и занимается — весьма успешно — «на самом деле» М. Полани. Во-вторых, допустив все-таки возможность возвышения его концепции до уровня научной парадигмы нового типа, необходимо признать, что она лишь дополняет (но не полностью замещает) концепцию интерсубъективной общезначимости, которая подразумевает в качестве обязательной процедуру независимой (от конкретного эпистемологического субъекта и применяемого им метода) проверки на истинность обнародуемых утверждений. Критерием коллективной общезначимости нововременная наука пожертвовать, вероятно, не в состоянии. Стало быть, проект М. Полани нуждается в беспрецедентном, единогласно и искренне высказанном одобрении со стороны всех ученых. Достичь чего невероятно трудно, скорее всего — невозможно. И уж точно нельзя рациональным путем удостовериться в поддержке научным сообществом данного проекта.
Естествознание подспудно, в определенном согласии с теорией неявного знания, М. Полани руководствуется требованием почитания авторитетов и не может этого не делать, так как соприкасается с космосом (натурным и измысливаемым), а не с хаосом (моделируемый хаос есть разновидность порядка). Но руководствуется как-то однопланово и не без внутреннего разлада, продолжая педалировать идею имперсонализма. Главенствующая роль в познавательном процессе анонимных законов природы и/или правил интерсубъективной логики научным сообществом ничуть не оспаривается, а вот их исторические персонифицированные констатации-толкования рассматриваются условными, преходящими.
Социально-гуманитарные дисциплины обладают чуть большей свободой для выполнения личностного императива и совершают более зримые движения в этом направлении. Однако и они быстро упираются лбом в стену, которую сами же и соорудили на паях с естествознанием. В ту, что отгораживает их от эссенциального пласта сущего, а следовательно, и от ноуменально значимой иерархии, от сущностно легитимных авторитетов.
Философу неуютно ни в сущностно умаленной наукой сфере феноменологии, сее конвенционально устанавливаемой, конформистски-гибкой координацией. Ни в жестко (хотя, как выясняется, не столь уж прочно) ранжированном богословием онтолого-феноменологическом пространстве