Реальное и мифическое в романе "Знак зверя"

Введение

Данная работа посвящена исследованию концепта «Зверь» и его структурыв романе О.Н. Ермакова «Знак Зверя». Данный концепт является базовымв романе, и его моделирование возможно через обнаружение интертекстуальных связей с библейским текстом.
Цель работы: изучить особенности концепта произведения.
Исходя из цели, нами были определены следующие задачи:
Разобрать мифологические и реальные образы в произведении
Сделать вывод о возможных символизмах и провести паралели
Объект изучения: роман О.Н.Ермакова «Знак Зверя»
Предмет: мифологические и реальные аспекты в данном произведении
Теоретическая значимость данного исследования является важной составляющей в образовании студентов. Она подчеркивает важность самообразования и изучения как можно большего количества качественной литературы.
Практическая значимость связана с полученными результатами исследования и решения их на основе той или иной практической задачи.
Методы проектной работы:
чтение познавательной литературы;
поиск информации в сети Интернет;
помощь однокурсников и преподвателя;
качественный и количественный анализ собранной информации.


Мифолого-символический компонент концепта выявляется при сопоставлении заглавия, эпиграфа и ряда сцен произведения. Концепт «Зверь» в метафорическом пространстве романа вбирает в себя весь комплекс ассоциаций, с ним связанных. Библейский текст как прецедентный определяет всю концептосферу романа «Знак Зверя».
Ядро концептуального пространства романного интертекста составляют исходные, базовые концепты, «заданные» текстом-источником — Библией. Так, паратекстуальность (связь текста романа Ермакова с его паратекстами — названием («Знак Зверя»), эпиграфом («О дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание имени его. Откровение Иоанна Богослова, 14:11»)) актуализируется через соотнесение библейских мифов с метафорическим романным повествованием. Как справедливо замечает Г.Л. Нефагина, «Ермаков сопрягает конкретное, современное с вечным, локальное — с надмирным и всеобщим», а «конкретно-бытовое и библейски мифологическое включается в метафорическую систему романа». (Нефагина, 2005)
Библейские аллюзии симптоматичны в «военной» прозе О.Н. Ермакова, поскольку вскрывают каузальность как человеческой природы, так и исторических фактов. Эпиграф вписан и в христианский контекст, и в романный. Фактически Иоанн Богослов повествует о судьбе тех, кому уготован ад и о ком говорит «третий Ангел».Концепт «Зверь» в художественной системе романа амбивалентен. Перваястрока романа: «Этот враг изобретателен и хитер. Он подбирается незаметно.Надо быть каждый миг начеку. Не останавливаясь, ходить» (Ермаков, 2006) — интенционально врезается в библейский контекст. Это и реальный враг — душманы, и мифологический — сатана, Люцифер, Зверь. Ермаков создаёт образ змея, у которого «есть несколько драгоценных росинок под языком» (Ермаков, 2006), и именно он представляет опасность для главного героя — Глеба Свиридова, волею судьбы оказавшегося в Афганистане. Мечта о яде, который убивает, возникает у Глеба сразу.
В двенадцатой главе первой части романа эта мысль прозвучит повторно. Но если в начале части это желание мстить детерминировано императивной потребностью героя отстоять себя, то в конце — удовлетворением от гибели одного из «дедов»: «…спасибо, сестричка эфа или сестричка гюрза… змеиный бог отблагодарил меня… Шубилаева шипящая сестричка отправила в санчасть и, может быть, на тот свет» (Ермаков, 2006)
Языческое начало в герое побеждает христианское: Черепаха (армейское прозвище Глеба Свиридова) благодарит своеобразного тотема — змеиного бога, змея.Композиционным элементом выступает повтор («несколько росинок»), истоки которого в древних заклятиях. Повторение «одной и той же ритмической фигуры гипнотически влияет на исполнителей» (Шишмарев, 1972). В данном контексте очевиден самогипноз, когда культурное побеждается внекультурным, иррациональным началом души, ведь «внекультурное пространство» — это прежде всего области подсознания, внерациональности, мифологии, которые составляют мир «иррациональной антикультуры» (Лотман, 1992) .
Змей — это одна из ипостасей многоликого сатаны, поэтому прямая отсылкак Библии очевидна. В главе 13 «Откровения Иоанна Богослова» создан аллегорический образ зверя, «выходящего из моря… с семью головами и десятью рогами»: на рогах его «десять диадим», а на головах — «имена богохульные» (Откр

. 13:1).Зверь становится мотивом романа, определяя художественную концепцию повествования, т.е., по словам Б.Н. Путилова, является «устойчивой семантической единицей», характеризующейся «повышенной, можно сказать, исключительной степенью семиотичности» и обладающий «устойчивым набором значений»7. Таких значений в романе несколько:
аксиологическое — озверение являет собой ценностную норму армейской жизни, где война ведётся не только с внешним врагом — местным населением, «духами», но и с внутренним — с «дедами»;
онтологическое — озверение как бытийная характеристика, потому что за два года службы каждый проходит одни и те же этапы постепенного грехопадения, имеющего свои ступени:– самопредательство (отступление от привычных ценностей и идеалов);– смирение со сложившимися порядками;– утверждение и укрепление их;– смертный грех — убийство.
мифолого-символическое — звериное, дьявольское, тёмное, архаичное,иррациональное начало человеческой природы, когда границы культурных норм стираются, делая приоритетными инстинкты;
интертекстуальное — исследование феномена «озверения», порождённое условиями жизни, относится к классической традиции (достаточно вспомнить «Бесов» Ф.М. Достоевского), поэтому образ Зверя, библейский по сути, имманентно связан и с русской литературой.
Особый интерес представляет мифолого-символический компонент концепта «Зверь». Ю.С. Степанов, анализируя составляющие концепта «Чёрт, бес», отмечает, что один из эволюционных этапов в осмыслении дьявола, сатаны — это «мотив договора человека с дьяволом» (Степанов, 2004). Такой договор заключается на разных условиях, одним из которых выступает убийство себе подобного.
Глеб Свиридов, изначально чувствуя потребность взбунтоваться против порядков «дедов», не принимая себя в образе Зверя — Черепахи, хочет взбунтоваться, хотя внутренне уже останавливается, ощущая недостаток сил для противостояния всеобщему озверению. Глеб тоскует по другу Борису, который поддержал бы его «революцию», и один из многочисленных повторов во внутренних диалогах героя строится на антитезе: «Жаль, нет Бориса. Но здесь есть я. И я могу сказать: нет» (Ермаков, 2006).Глеб мечтает изменить деструктивную действительность, уговаривает других«сынов»-первогодков устроить «революцию». Но взбунтоваться против «портяночных наполеонов» означает нарушить привычный порядок, поэтому разговоры действием не становятся. В примирении героя со злом есть что-то тотальное: в отличие от других, Глеб так жадно не ждёт перехода из одной касты в другую, понимая, что «четвертые вечно будут четвертыми» (Ермаков, 2006). И в этом осознании заключена имманентная тоска человека, вызванная покорностью перед всеобщим злом.
Само понятие «вечно», «всегда» убивает человеческое в Глебе, потому что эточасть индивидуальной истории, составляющая конкретной жизни, субстрат прошлого, о котором он никогда не забудет. Для Глеба это момент истины, потому что он сдался, примирился, озверел, навсегда остался Черепахой, как Мухобой — Мухобоем.Через полгода службы он переходит в новую касту, где не надо «заправлятьсвою и чужую постель, драить полы, убирать территорию, по ночам стирать и подшивать свои и чужие подворотнички, чистить туалет» (Ермаков, 2006). Но это не приносит ему удовлетворения: свершается привычный ход событий. Будучи дембелем, Черепаха сам станет утверждать такой порядок, в котором человек — «щепка в водовороте событий» (Нефагина, 2005), неспособная «вырваться из этого потока и повернуть вспять» (Ермаков, 2006).
В художественном контексте романа Ермакова концепт «Зверь» дистрибутивен, он одновременно детализируется и множится. Глядя на затылок другого«деда» — Енохова, Глеб мысленно отождествляет автомат со змеёй, а огненную очередь — с ядом, поскольку и автомат, и змея жалят, приносят смерть. Дистинкция не характерна для воспалённого сознания героя: потребность убить обидчика Енохова (одного из многих) стирает границы между человеком и Зверем, превращая вчерашнего юного и безобидного мальчика Глеба в агрессивного воина.В Библии зверь отождествляется с Левиафаном — чудовищным первозданным драконом или змеем, некогда вызвавшим на бой Иегову. В книге пророкаИсайи сказано: «В тот день поразит Господь мечом Своим тяжёлым, и большими крепким, левиафана, змея прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося,и убьёт чудовище морское» (Исаия 27:1).
Змей предстаёт в трёх ипостасях: «прямобегущий» — человеческая эманация; «изгибающийся» — мифологический дракон и «чудовище морское»