Материально-правовые последствия процессуальных действий (бездействий)

Введение

Современный этап развития процессуального права характеризуется отходом от укоренившейся в советской доктрине, согласно которой процессуальному праву отводилась служебная роль относительно права материального, проводилась идея независимости материальных и процессуальных отраслей права.
Наблюдается всё более тесное взаимодействие указанных отраслей, проявляющееся в самых различных плоскостях (соотношения процессуальной формы и материального содержания, влияния изменения материального правоотношения на развитие процесса и т.д.). Одним из типов такого взаимодействия является связь «на уровне юридических фактов», когда факт одной отрасли влияет на движение правоотношения другой отраслевой принадлежности. Указанная тенденция предполагает актуальность исследования, как направленного на изучение взаимосвязи отраслей материального и процессуального права.
Помимо этого, наблюдается всё большее количество дел в судебной практике, где требуется констатация существования материально-правовых последствий совершения процессуальных действий.
Объект исследования составила проблема взаимовлияния материального и процессуального права на уровне юридических фактов.
Предметом исследования стало возникновения, изменения, прекращения правоотношений на основе последствий процессуальных действий сторон.
Целью настоящего исследования является изучение материально-правовых последствий процессуальных действий.


1 Материально-правовое значение процессуальных действий (бездействий)

В современных исследованиях анализируются разнообразные формы взаимовлияния отраслей материального и процессуального права. Безусловно признаётся, что материальное право оказывает влияние на виды производств в гражданском процессе, именно гражданским законом определяется процессуальное положение лиц, участвующих в деле, предмет доказывания по делу, основания для отмены и изменения судебного акта в проверочных инстанциях. В работах некоторых учёных можно встретить тезис, что материальным правом регулируются соглашения, заключение которых допускается в цивилистическом процессе (в частности, мирового соглашения). В числе примеров отраслевого взаимодействия приводятся и само судебное решение, которое, в одних случаях представляет собой юридический факт гражданского права (преобразовательное решение), в других - является актом, позволяющим принудительно реализовать существующее право требования.
Существует и иная форма взаимовлияния материального и процессуального права, когда юридический факт процессуального права становится основанием возникновения, изменения, или прекращения гражданских правоотношений, иными словами, представляя собой юридический факт материального права. Такого рода последствия признаются за распорядительными процессуальными действиями, в лишь в этом контексте они исследуются в литературе. В настоящем исследовании мы обратимся к иным случаям, когда материально-правовые последствия порождают нераспорядительные процессуальные действия участников спора. [4, c. 14]
Материальный эффект процессуальных действий, прямо не связанных с распоряжением объектом спора, совершенно не исследуется в юридической доктрине, и лишь иногда упоминается в отдельных исследованиях. Так, А.Ф. Черданцев отмечал, что некоторые юридические факты в целом имеют одновременно материально-процессуальное значение, им свойственен дуалистический характер и самые разнообразные правовые последствия. Впрочем, данный тезис является лишь первым приближением к исследуемому нами эффекту.
В чём же, собственно, состоит материальное значение процессуального поведения?
Представим себе такую ситуацию. Компания «А» намеревается заключить выгодную сделку с компанией «В». Компания «С», являясь конкурентом компании «А» желает сорвать переговоры «А» и «В», для чего предъявляет к «А» очевидно необоснованный иск об истребовании из владения «А» предмета предполагаемой сделки. В связи с этим, «В» отказывается приобретать вещь по ранее согласованной цене - теперь она является предметом спора, - и готов приобрести её у «А» лишь с дисконтом. Ответим на вопрос - что произошло с имуществом «А» в результате предъявления к нему заведомо необоснованного иска? Меновая стоимость вещи объективно уменьшилась, ибо до предъявления «В» своих требований «А» мог продать свою вещь дороже. Стоимость вещи снизилась, во-первых, на сумму судебных издержек, которые покупателю придётся понести здесь и сейчас, а во-вторых, в цене теперь заложены риски покупателя, связанные с возможным проигрышем процесса. С экономической точки зрения в рассмотренной ситуации имела место убыль имущества собственника. Может ли «А» потребовать у «В» компенсацию своих имущественных потерь? В широком смысле вопрос стоит так - возможно ли, что процессуальное действие является основанием возникновения материально-правового деликтного обязательства? [12, c. 37]
В российском процессуальном законе наличествуют нормы, в сущности представляющие собой правила о возмещении ущерба, причинённого процессуальной деятельностью. К таковым можно отнести правила о компенсации за потерю времени (статья 99 Гражданского процессуального кодекса РФ) и о возмещении убытков, причинённых обеспечительными мерами (статья 98 Арбитражного процессуального кодекса РФ). Причём данные нормы принципиально неодинаково применяются судебной практикой: удовлетворение требования о взыскании компенсации за потерю времени обуславливается доказательством вины истца, предъявившего необоснованное требование, тогда как возмещение убытков, причинённых обеспечительными мерами, возможно и при отсутствии вины ходатайствовавшего лица. Надо отметить, что в обоих случаях суды ссылаются на статью 1064 ГК РФ, по-разному представляя себе её применение. [9, c. 85]
Одновременно с этим, статья 1064 ГК РФ не применяется в отечественной судебной практике «напрямую», к тем случаям, когда предъявлением иска был причинён иной вред, не связанный с потерей времени, как это произошло в приведённом нами примере.

2 Зарубежный опыт ответственности сторон за их процессуальную деятельность

В английском правопорядке, где вопросы ответственности сторон за их процессуальную деятельность урегулированы гораздо более подробно, нежели в отечественной правовой системе, до недавнего времени не допускалось возмещение вреда, причиненного предъявлением гражданского иска. Право на соответствующее возмещение существовало у лица лишь в случаях его злонамеренного судебного преследования публичной властью в порядке уголовного производства (доктрина malicious prosecution).
Однако в 2016 году Верховный Суд Великобритании решением по делу Willers v Joyce and another (Re: Gubay (deceased)) признал возможным требование ответчика, пострадавшего от заведомо необоснованного иска, о компенсации причинённого ему ущерба, распространив доктрину malicious prosecution на гражданские иски. Логика суда интересна тем, что основана на едином понимании заведомо необоснованного иска и незаконного уголовного преследования, по крайней мере, для целей возмещения потерпевшему понесённых потерь. [11, c. 27]
Известно, что в российском праве существуют и широко применяются правила о компенсации вреда, причинённого гражданину незаконным уголовным преследованием (глава 18 УПК РФ), и в этом смысле подход английского суда вполне актуален для российского права. Поставим, в этой связи, вопрос: является ли недопустимость необоснованного возбуждения процессуальной деятельности общеправовым принципом, по- разному преломляющимся применительно к отдельным разновидностям правовой деятельности, либо следует полагать, что без достаточных оснований нельзя возбуждать только уголовно-процессуальную деятельность, и это правило никак не касается гражданского процесса?
В основе вывода Верховного Суда Великобритании о существовании права на возмещение вреда, причинённого необоснованным иском, лежат представления о справедливости. По мнению судей, справедливо будет полагать, что всякое лицо, которому нанесён вред, обладает правом на компенсацию

. В свою очередь любые ограничения этого права, к коим относится действовавший запрет на возмещение ущерба, причинённого предъявлением иска, должны быть в достаточной мере обоснованы. Иными словами, суд строит свои рассуждения исходя из того, что право на компенсацию существует, отвечая далее на вопрос - существуют ли предпосылки его ограничения? Во многом именно это обусловило, что судьи в своём решении главным образом оценивали аргументы против возможности возмещения вреда, а не приводили доводы «за». [5, c. 38]
Для нас такая логика весьма ценна, ибо в российской правовой системе существует принцип генерального деликта, предполагающий возмещение любого вреда, независимо от того, при каких обстоятельствах он был причинён. В условиях действия данного принципа пострадавший ответчик обладает правом потребовать у истца компенсацию своих потерь. В своих дальнейших рассуждениях мы, так же, как и английский суд, имеем все основания исходить из того, что возможность возместить вред, причинённый необоснованным иском, изначально существует, а её ограничение требует отыскать к тому вескую причину. Рассматривая возможные основания ограничения действия принципа генерального деликта, мы возьмём за основу аргументацию, предложенную Верховным Судом Великобритании, допуская, при этом, что для российского права могут быть характерны и другие, не приведённые в решении английского суда, проблемы.
Безусловно актуальным для российского права является довод об отсутствии у истца обязанности заботиться об ответчике (duty of саrе): если, предъявляя иск, лицо не обязано сообразовывать свои действия с интересами потенциального ответчика, в чём же заключается его правонарушение? Поставим вопрос шире: возможно ли вообще считать, что предъявление иска является противоправным действием? Предъявлением иска реализуется право заинтересованного лица на доступ к правосудию, и правом на иск обладает не только обладатель права требования, но и лицо, которое не уверено в существовании своего права, и обращается к суду за разрешением спора. Отсюда, казалось бы, следует, что предъявлением необоснованного иска реализуется право на судебную защиту ровно так же, как и предъявление обоснованного требования. Право на доступ к суду, в то же время, может быть ограничено, в том числе и финансовыми условиями, примером чему является необходимость понести судебные расходы как для «входа» в процесс, так и в случае проигрыша дела. [13, c. 28]
Но даже если возникновение деликтного притязания по итогам процесса является обоснованным ограничением права на доступ к суду, в чём будет состоять противоправность предъявления иска? В конечном счёте, можно дойти и до того, чтобы запретить предъявлять любой иск, в обоснованности которого у лица есть сомнения, что, в свою очередь, повлечёт формирование так называемого сдерживающего эффекта, состоящего в том, что действительные обладатели прав требования, опасаясь потерпеть неудачу в процессе и предвидя серьёзные финансовые последствия проигрыша дела, в принципе не станут обращаться за судебной защитой.
Поиск ответов на данные вопросы, как и оценка приведённого аргумента в целом, требует рассмотреть право на иск, как оно понимается в российской правовой системе. Нелишним будет вернуться здесь к предположению о существовании в российском праве некоего общего подхода к ограничениям при инициировании процессуальной деятельности, и оценить, нет ли оснований при решении вопроса о противоправности действия участника процесса обратиться к подходам, принятым в уголовно процессуальном праве.
Тесно связан с предыдущим и следующий аргумент против применения ответственности за предъявление необоснованного иска. Когда мы указываем, что существование такой ответственности вполне может означать запрет предъявлять иски, в которых у лица имеется хотя бы малейшее сомнение (то есть если и не все, то абсолютное большинство исков), мы, безусловно, имеем в виду, что должно существовать какое-то ограничение применения ответственности, позволяющее отделить истцов, намеревавшихся только защитить своё право, от тех, кто предъявил свои требования ради причинения вреда ответчику. Английские судьи предприняли попытку решить данную проблему путём включения в число условий ответственности специальной цели причинителя вреда. [6, c. 94]
Ответственность истца наступает только если он, совершая процессуальное действие, преследовал цель причинить ответчику вред. Отметим, что для отечественного деликтного права использование категории цели не характерно, и потому нам предстоит разрешить вопрос о том, должна ли она быть включена в число условий удовлетворения требования о возмещении вреда, причинённого необоснованным иском. Так или иначе, подход Верховного Суда Великобритании означает, что ответственность истца должна основываться на принципе вины. На первый взгляд, таким же образом ответственность должна строиться и в российском праве, ибо это позволит обеспечить избирательное действие института возмещения вреда, позволяя в наибольшей степени предотвратить возможные негативные эффекты, да и попросту является общим правилом деликтного возмещения, установленным гражданским законом.
Между тем подобный подход лишит значительное количество истцов, пострадавших от необоснованных притязаний, права на компенсацию понесённого ими ущерба. Кроме того, ответственность на началах риска в большей и лучшей мере позволит решить задачу предотвращения использования суда сторонами для достижения ненадлежащих целей. Идея невиновной ответственности причинителя вреда обнаруживается и в российской судебной практике.
Как мы уже упоминали, возмещение убытков, причинённых принятием обеспечительных мер не связывается судами с наличием вины причинителя. Нельзя, в связи с этим, не признать, что в российском праве существуют предпосылки для констатации рискового характера ответственности участников процесса за причиняемый вред. Отметим, что главное значение для определения субъективных условий ответственности имеют критерии, на основе которых она конструируется как виновная или же рисковая. Почему, к примеру, суды пришли к выводу, что убытки, причинённые обеспечительными мерами, должны возмещаться в отсутствие вины? В связи с чем обратную позицию занимает Верховный Суд Великобритании? Проанализировав идею невиновной ответственности как таковую и её предпосылки, мы предпримем попытку определить, от чего зависит характер ответственности за предъявление необоснованного иска. [10, c. 33]
Немаловажное значение имеет проблема соотношения механизмов возмещения вреда, причинённого предъявлением иска и установленных процессуальным законом «финансовых» последствий проигрыша дела, а именно - обязанности стороны возместить судебные расходы. Означает ли само по себе право на возмещение судебных расходов, что они покрывают (или, по крайней мере, должны покрывать) все потери стороны, вызванные необходимостью защищаться от необоснованного требования? В широком смысле это вопрос о допустимости материально-правовой защиты одной стороны против неправомерных процессуальных действий другой. Разве не должны средства восстановления прав участников судебного разбирательства носить исключительно процессуальный характер?
Верховный Суд Великобритании исследует также проблему распространения доктрины ответственности за судебное преследование на иные случаи процессуального поведения, не связанные с предъявлением иска. Данный аргумент характерен только для английского права, где путём принятия прецедентного решения формируется доктрина, которая впоследствии может быть применена при рассмотрении других дел с отличным составом фактических обстоятельств. Вполне естественно, что Суд учитывал такую возможность при принятии решения. [8, c. 94]
Опасения Суда состояли, в частности, в том, что применение доктрины malicious prosecution к случаям предъявления необоснованных исков повлечёт и её применение к действиям ответчика, тем самым необоснованно расширит пределы действия названной доктрины