Семейный архив: первая мировая война; коллективизация; Великая Отечественная война

Введение
XX век. Он уже расстался с нами, навсегда отошел в прошлое, стал историей. Каким он остался в воспоминаниях наших близких? Наш век начался с того, что вместе с верой в Бога человечество утратило моральные ориентиры. Верующий человек стал восприниматься каким-то несовершенным, лишним. В условиях стремительного технического развития и государственного насилия гармония сменилась хаосом, а природа будто замерла. Все видел XX век: и революции, тоталитарные режимы, мировые войны, и эти события остались в памяти наших предков.
В моей семье мой дед, Федор Кириллович Афанасьев, собрал архив писем, фото, мемуаров наших близких родственников. Читая эти заметки, меня больше всего поразили воспоминания о Первой мировой войне, Великой Отечественной войне и коллективизации.
Первая мировая война

Мой прапрадед Ефим Борисович Кондратенко прошел Первую мировую войну от первого дня до последнего, с перерывами на лечение в госпиталях. Он был энергичным, склонным к авантюрности человеком: молотобоец с 16 лет, далее кузнец в имении Ольстерских, он постоянно попадал в какие-то странные истории, описанные им не без юмора и самокритики. То он еще мальчиком подрался с сыном управляющего, после чего тот три месяца лечился. Далее, уже парнем, по приглашению товарища пошел в барскую теплицу, потому что там есть красивые девушки, и совершил драку с садовником. Результат – садовник упал с проломленной головой, а автору воспоминаний пришлось бежать с барского имения вплоть до Крыма. Какое-то время спустя, уже во время призыва в царскую армию, он брал участие в драке на призывном пункте с кадровыми солдатами, но тогда как-то обошлось.
Уже во время войны, после очередного ранения, на «легком труде» в полкового медника – очередная схватка. На упреки начальства Ефим Борисович ответил просто: «он меня ударил раз, и я его – раз».
Дальнейшие его приключения описаны весьма колоритно – те, что случились по дороге с фронта домой, в период более чем своеобразного захвата власти в родной деревне (в будущем – советской, как окажется), его геройства в годы гражданской войны и войны «Отечественной» могли б, пожалуй, стать основой для какого-то авантюрного произведения.
Больше всего вспоминает Ефим Борисович о собственном опыте участия в боевых действиях. В конспективном изложении содержание «военного сюжета» его воспоминаний можно свести к следующему. На войне «сначала было страшно, потом привыкли, хорошо, что сначала «противники сдавались пачками». В Карпатах дела пошли хуже: «Собьем с одной горы - он перескочит на другую». Лесистые горы, снег, холодно. Плохое вооружение, надежда на винтовку и штык. Как пулемет достанется -радость. Изменился и соперник – все чаще случаются мадьяры, которые в плен не идут, бьются до последнего патрона.
Тяжелое ранение в январе 1915 г. Эвакуация «в Россию» поездом, иконки от доброжелательных дам. Далее Одесса, переполненный ранеными и помороженными поезд, почетный караул на вокзале. Частный лазарет на 10 кроватей в доме ванна, шикарная хозяйка в браслетах, поручики и подпоручики в компании. Провел там четыре месяца из-за раздробленной кости. Не разговаривал ни с кем, не находил с офицерами общего языка.
Вернулся на фронт. «Наступали раньше, поэтому кухни часто не находили нас. Теперь немец как стал гнать, по 40 и более верст идем, не можем те кухни догнать».
Рассказывает о событиях в Сокале, где по ним «жители со вторых этажей били», о бестолковом командовании, которое гонит солдат на штурм
укреплений, и сопутствующие потери: в роте из 200 человек осталось 16, а его во второй раз ранило. Кость не зацепило, был при полевом госпитале.
Особенность боевых действий Первой мировой заключалась в том, что впер вые получила распространение позиционная война, сопровождавшаяся не только машинным характером ведения конфликта, но и тем, что несколько миллионов человек были вынуждены закопаться в землю и столкнуться с реалиями фронтового быта. Основными составляющими последнего являлись: боевое снабжение и техническое обеспечение войск (оружием, боеприпасами, средствами защиты, передвижения, связи и т. п.), жильё, бытовое снабжение (продуктами питания и обмундированием), санитарно-гигиенические условия и медицинское обслуживание, денежное довольствие, а также связь с тылом (переписка с родными, посылки, шефская помощь, отпуска). Кроме того, солдатский быт значительно отличался от офицерского.
Вспоминает Ефим Борисович и о солдатские протестах: соседи на правом фланге, сибиряки, съели неприкосновенный запас, за что их высекли розгами. Результат – ночью две роты, оставив винтовки, сдались в плен. Снова наступление, снова горы, и у Черной горы «меня в третий раз ранило». Месяц в дивизионном лазарете, и наконец писарь сообщил о приказе императора: с тремя ранениями – в тыл.
В тылу - лудили кухни, делали из французских гранат чернильницы для
офицеров, медные кастрюли, паяли пудовые банки с топленым маслом, что их завхоз раз в две-три недели отправлял в Тулу семьям офицеров, а то масло должны были есть солдаты. Вспоминает о межнациональных и социальных отношениях между солдатами и офицерами, как это виделось «снизу» Так, офицеры из поляков берегли поляков с пополнения, пытаясь оставлять их в тылу. На передовой старший командир – это прапорщик («три месяца в школе покрутят, и на передовую, потому прапорщик только для войны, он не дворянин»), а то и фельдфебель. «Мы не воевали, а нас продавали и гнали на убой как стадо баранов». Ефим Борисович подозревает, что таким образом начальство зарабатывало себе награды: подпрапорщик Сидоров за год получил четыре медали, имел погоны прапорщика в чемодане, и в конце концов его убил какой-то солдат за мордобой. Фельдфебель Томашевский был застрелен солдатом прямо за карточным игрой в «двадцать одно». Приказ по полку был – «убит на поле боя за веру, царя и отечество». Такие отношения между солдатами и офицерами, по словам Ефима Борисовича, приводили к ситуации, когда на передовой командовали только прапорщики: «Так и продолжали, то наступать, то отступать» – это ключевая фраза в освещении стратегии и тактики с точки зрения рядового Кондратенко.
Февраль 1917 г., Временное правительство – «те же капиталисты и сахарозаводчики, как Гучков, Милюков, Родзянко, Керенский и др.»

. И солдаты уже не хотели «войны до победного конца». Ежедневные митинги, массовое дезертирство, братание на фронте, ротные и полковые комитеты. Кондратенко выбрали ротным депутатом. Офицеры каждую ночь исчезали: «...за одним генералом гнались паровозом до самой границы, так и не догнали»; дом, где ночевал командир роты, поляк по национальности, взорвали. Остался на весь полк один прапорщик, которого и выбрали командиром. Затем полк перебросили в Румынию: «здесь нас застала Октябрьская революция» и воззвание Ленина – оружия не бросать. Потом пришла разнарядка вернуться домой.
Интересен и ужасен рассказ о Первой мировой войне снизу, а не сверху. Когда не касаются политики и глобализации, а можно увидеть голую правду обыкновенных людей.
Коллективизация
Начиналась коллективизация, пишет мой прадед Яков Иванович Курилов, с партийных постановлений. Они публиковались в газетах и дополнялись различными слухами и пересудами на местах. Потом начались один за другим сельские сходы, наезды уполномоченных из района. Они призывали объединяться, убеждали крестьян в преимуществах коллективного хозяйствования над единоличным. Но люди не верили городским ораторам, так как попытки внедрения коммунизма в деревне уже были и кончались они, как правило тем, что голь, проев и промотав барское добро, разбегалась кто куда.
Добровольная агитация не давала желаемых результатов. Заявления о вступлении в колхоз подали лишь некоторые малоземельные крестьяне, которым нечего было терять, а также несколько хозяев – неудачников. Тогда по указанию верхов началось раскулачивание. Одних хозяев вместе с семьями милиция отправляла подводами на станцию, а затем эшелонами – на Север. Других просто выгоняли из домов, обобрав перед этим до нитки. По признанию бывшего председателя сельсовета, всего было репрессировано около шестидесяти семей, то есть каждая четвертая. В деревне тогда было 236 дворов.
Первым, кого настигла и черная беда, был Кровин Иван Петрович. Жил он на кругляке у озера. Имел 40 десятин земли и немалое хозяйство: две пары лошадей, волы, коровы, овцы. Имел свою молотилку, которую нанимали у него и люди. Обрабатывал землю с женой, взрослым сыном и двумя незамужними дочерями. Работали они днем и ночью, и летом своих рук не хватало, приходилось нанимать двух или трех рабочих со стороны. Итак, по меркам того времени он был кулак, хоть и платил рабочим не по сто граммов зерна на трудодень, как Сталин, а по коробке, то есть по 10-14кг, в зависимости от работы и договоренности.
Налетели деревенские активисты во главе с милиционерами и уполномоченными из района, реквизировали все добро, а семью – на Соловки. После того от них ни слуху, ни духу. Во дворе остались добротный дом на две половины, два сарая, два амбара, рига. Поэтому и основался здесь наш Заозерский колхоз. Это был первый поток раскулаченных, которые имели от 10 до 20 десятин земли, а некоторые и меньше.
Массовые репрессии дали свои последствия: почти все жители деревни оказались в колхозе. Помню, как отец несколько долгих вечеров подряд просиживал на колодках, где мужчины собирались для одного и того же вопроса: как быть дальше, вступать в колхоз или еще держаться? В дом возвращался поздно ночью и продолжал тот же разговор с матерью.
Однажды пришел к нам дядя Максим и сказал, что надо вступать, иначе попадем под репрессии. Ему это стало известно от свояка, который работал тогда председателем сельсовета. Он получил соответствующее распоряжение из района. Положил отец на телегу плуг, борону, запряг лошадь и поехал к артельному двору. Мать голосила на весь дом, а мы сидели шепотом и только плакали.
Общих конюшен, коровников и свинарников тогда в колхозе еще не было, и люди вели своих лошадей в бывшие кулацкие дворы, которые стали бригадными. Там содержались также реквизированные коровы, овцы, свиньи.
И через некоторое время начался выход из колхоза. Пронеслась молва, что вступать туда необязательно. Забрал отец свою кобылу с телегой и инструментом домой и еще один год обрабатывал свою землю единолично, спрягаясь. Это были последние из могикан. Но хлебосдачу нам выставили такую, что отец едва ее выполнил. Осталось только на прокорм семьи и для весеннего посева.
А тем временем подкрадывался 1933 год. Сталин решил окончательно сломать непокорные деревни. В прессе был поднят шум о том, что недобитые кулаки и подкулачники гноят хлеб, лишь бы не дать его рабочему классу и тем погубить молодую советскую державу. Повсюду начали создаваться буксирные бригады во главе с уполномоченными из района. В их состав, как правило, включался один милиционер.
Партийное начальство, конечно, понимало, что у своих односельчан сельские активисты хоть и отнимут часть зерна, но не все и не в каждом дворе. Кто-то и спасет свое добро с помощью «своего» активиста - родственника. Поэтому буксирные бригады высылались в чужие деревни. Чужие активисты отбирали последнее, не смотря на женское причитание и плач детей.
У каждого буксира был длинный железный щуп с острым концом. Им он мог проткнуть толщу соломы или сена, а также землю в сараях, хлевах, на огородах. Зерно выгребали у всех – колхозник ты или единоличник. Но с особой яростью его искали у тех, кто не выполнил хлебосдачу. Срывали пол, разваливали дымоходы, забирали остатки фасоли, муки, печеный хлеб, сало, мясо и другие продукты.
Передовые буксирные бригады заносились на районную доску почета, их опыт рекламировался через прессу. А отстающие притесняемые, на них навешивали ярлыки «пособников классового врага». Их руководители – уполномоченные райкома партии, председатели сельсоветов – привлекались к ответственности за мягкотелость и потакание кулаку